О Джеймсе Бонде и матерях-одиночках, чертях с рогами и детях-полуночниках рассказал нам Игорь Зайцев – р ежиссер самого раскрученного фильма этого года. Новосибирск увидел картину первым: за десять дней до официальной премьеры 25 августа. Представить ее в кинотеатре «Победа» приехали создатели: актеры Сергей Безруков и Владимир Меньшов, автор сценария Андрей Кивинов, продюсеры Анатолий Максимов и Джаник Файзиев и герой нашего интервью.
– Игорь Леонидович, как у вас получилась гремучая смесь истинно русского духа и японской эстетики?
– Я безответственно фантазировал. По первому образованию я театральный актер. Когда я работал в школе театрального искусства Анатолия Васильева в Москве, у нас были совместные репетиции с театром Судзуки. Он их, бедных, гоняет с бамбуковой палкой, стучит ей по полу, а они кричат. Мы пытались вместе с японскими актерами участвовать в тренингах. Тогда я и уловил вкус востока, волшебства, поэзии.
И, работая над «Каникулами», я захотел, чтобы история не была бытовой, чтобы она имела поэтический оттенок. За атрибутами – драконом, дорогой цветов Хананамити, пчелами, японской музыкой, титрами в том же стиле – стоит тема обретения свободы. Японские мотивы увеличивают художественную ценность фильма.
– Какие шаги главного героя картины, Сумрака, на пути к свободе вы считаете ключевыми?
– Он проходит путь от короля на зоне до короля мира. Это перерождение совершается через образ Черта: того персонажа, играть которого даже в детском спектакле для Сумрака немыслимо, потому что для него «черт хуже петуха». Но именно в маске Черта он достигает освобождения. На праздник Нептуна к его подопечным приезжают родители, с одним из них Сумрак собирался побеседовать. Но кто знал, что этот родитель окажется его начальником колонии! Испугавшись быть узнанным, он, уже не раздумывая, надевает пятачок, рога, хвост, а все лицо и тело густо измазывает сажей. В этом маскараде он может открыто говорить с тем, кому раньше подчинялся, и даже объяснять ему, как найти путь к душе ребенка.
Сумрак резко научается плавать. Увидев свой бидон с общаком, превращенный в буй, резко прыгает в воду и гребет что есть сил,ы а ведь до этого боялся воды. Хотя тут, наверное, не в Черте дело, а в деньгах, от которых напрямую зависит жизнь героя.
Окончательное освобождение наступает в конце фильма, когда Сумраку на зону приходит письмо от его любимой. Он смотрит фотографии, видит там ее с сыном, ее в лагере, детей из лагеря. Пытается сдержать слезы. Он мысленно переносится в уже зимний, пустой лагерь, вспоминая о былом. И зная, что теперь дома его ждет его семья.
– А насколько для вас важен момент, когда герой Безрукова – Сумрак – собирается ехать в Питер, чтобы заказать гостиницу для отряда, выигравшего путевку на празднике Нептуна?
– Тоже очень важный эпизод. Когда мы снимали первый раз эту сцену, то долго обсуждали, как Сумрак должен в мир пойти. В чем? Для любого человека на зоне, о чем я знаю непонаслышке, очень важно, как он выйдет, как он будет одет, как он будет себя вести.
Как раз тогда прошел последний фильм про Джеймса Бонда, где сыграл Дениэл Крейг. И я вдруг увидел, что Сергей очень похож на него. И тогда мы вставили в сценарий фразу Шамана: «Витя, что ты из себя Джеймса Бонда строишь?», и в магазине Дюжев говорит: «Слушай, Джеймс Бонд, ты вообще костюмы когда-нибудь носил?»
Такие реминисценции очень важны. Он был паханом на зоне, а стал Джеймсом Бондом – тем, кто защищает слабых, настоящим романтическим героем, к тому же, понятным публике: в костюме, с галстуком, такой немножко… понтовый.
– Как вам удалось достичь баланса между лирической комедией и боевиком, совместить любовную линию, бандитские разборки, философию и юмор?
– Мы изменяли и вырезали некоторые сцены, оставляя их для телеверсии из-за ограниченности по времени и особенностей зрительского восприятия. Например, первое столкновение заключенного-милиционера с остальными уголовниками заканчивается в сценарии тем, что на него нападают и избивают, скручивают и готовы зарезать, затем приходит Сумрак и спасает его. Но мы не могли себе позволить этого показать в кино, потому что подобные сцены отбрасывают зрителя от правильного восприятия картины.
Еще одна сцена, которую было жалко вырезать, та, где парню за воровство Сумрак должен по их законам сломать руку, а вместо этого снимает ремень и отшлепывает его как мальчишку. Не смотря на позитивное завершение эпизода, мы, если бы включили эту сцену в фильм, снова дезориентировали бы зрителя. Мы же смотрим не глазами, а каким-то внутренним чувством. И очень сильно переживаем, пересматривая любимые фильмы, хотя знаем, чем все закончится. Так и здесь: эмоционально зритель был бы слишком напряжен, чтобы продолжать беззаботно смеяться в других эпизодах.
Я считаю, что зрелищность важна, но внутри обязательно должно оставаться какое-то переживание. Американцы говорят, что кино должно быть как конфета: снаружи яркая обертка, а внутри – горькая сердцевина. И поэтому самые важные для меня реплики – это, например, когда Бабенко признается Безрукову во время белого танца, что ее сын сказал: «Вот бы нам такого папу, как дядя Витя». Думаешь о том, сколько матерей-одиночек в мире, сколько детей лишены понимания того, что такое отец.
– Хочется отметить искренность интонаций, с которыми актеры произносят главные реплики. Долго пришлось работать над этим?
– Многих фраз не было в сценарии, они родились непосредственно на площадке. И мы их оставили, хотя там грязный звук. Мы пытались переозвучивать потом, но не получалось так хорошо, как в ситуации игры. Например, в сцене белого танца на лагерной дискотеке Сумрак признается Пантелеевой: «Я простой милиционер». Мы потом записали вариантов двадцать этой короткой фразы. Но так как рядом вместо партнера было только его изображение на экране, никак не получалось того нужного, совестливо-шутливого выражения.
Вся эта сцена белого танца, как и эпизод, когда Пантелеева допытывается у Сумрака, кто он на самом деле, заставляя признать, что никакой он не вожатый, подарены нам импровизациями. До этого их вообще не было в сценарии. Они были придуманы Безруковым и Бабенко прямо на пробе, и сняты нами на камеру. Затем я попросил расшифровать текст, произнесенный артистами, его показали продюсерам и включили в сценарий. Так, кстати, и вопрос кастинга сразу решился.
– В вашем фильме снимались 120 детей. Как вы справлялись с такой оравой?
– Для начала мы построили лагерь. Пионерский лагерь на воде – это моя идея. Зелененькие домики 2х2 с маленьким окошком – это неинтересно. Мы нашли красивое озеро, песчаный пляж. Сначала все были против, потому что много сложностей: сваи надо забивать, это дороже. Но после того как продюсеры увидели трехмерную компьютерную модель лагеря, они согласились.
Потом мы наняли реального директора лагеря и шестерых вожатых. Вот только детям не нравится, что нужно много работать, повторять, и повторять, и повторять, им хочется играть в футбол, заниматься своими делами, купаться. Но в кадре им было невероятно легко, они органичны в своей естественности.
– А как дети выдерживали режим съемок? Вы же и ночью работали.
У нас с Ложкиным – пухленьким мальчишкой, который нашел ориентировку на беглого коллегу Сумрака и все пытался его сдать, – была проблема. Он приехал с бабушкой: она его вечером покормит, и он сразу засыпает. Я говорю: «Вы его или не кормите, или кладите спать днем». Когда Сумрак отправляет Ложкина на разведку в беседку и трясет за плечи – он его пытается разбудить прямо в кадре.
И еще одна ночная съемка была с детьми, когда Сумрак пугает детей чудовищем в озере. У нас шестеро – на репетиции, а остальные спят. И когда уже надо было снимать, всех детей подняли. Они сонные вышли на площадку. Я им говорю: «Делайте то же, что и остальные». Ну и Алена Бабенко произносит: «На раз-два-три!» На счет три из воды появляется чудовище. И те дети, которые репетировали, кричат: «ААА! Чудовище!!!» – и убегают. А те, которые только проснулись, они не поняли, что это просто игра. После первого дубля всех сложно было обратно собрать на площадку, один мальчик даже описался – и сказал, что сниматься больше не будет.
– «Каникулы…» целиком построены на эмоциональных контрастах: то смеешься, то плачешь. Как вам удалось добиться такого сильного эффекта?
– Вы знаете, есть такой красивый пример, мой учитель мне рассказывал. Ведущий объявляет: «Сегодня под куполом цирка…». А если нет у цирка купола? Что они скажут? «Сегодня на высоте стольки-то метров…»? Пока нет купола – нет представления. А я придумал термин – купол улыбки. Этот купол нужно постоянно поддувать, иначе он упадет, поэтому главное – поддерживать настроение картины. Помните, мы говорили о том, что насилием в кадре можно сбить зрителя с нужного настроя? Вот и купол в такие моменты падает.
А если говорить об эмоциональных качелях, то ведь и когда человек плачет, и когда смеется, происходят одни и те же физические процессы – некое содрогание, только с разными полюсами: позитив или негатив. И когда человек смеется, то легко сделать подножку, и он готов к тому, чтобы начать рыдать, а когда плачет, его легко перевести в смех.
– Ваш фильм, по сути, о том, как могут преображаться люди. А как изменились участники съемочной группы за два года работы над ним?
– Мы с Сергеем Безруковым много спорили о внешнем виде его персонажа. Он признался, что симпатичному артисту иногда хочется себя как-то изуродовать, поработать с лицом. И придумал, чтобы у Сумрака были металлические коронки на зубах, принес их на съемки. Мы с ним заключили пари: если он не побоится испортить для фильма свою знаменитую улыбку, то в конце картины мы его побреем. На том и договорились.
Если серьезно, то самая замечательная перемена произошла в поведении детей. Они просто заразились кино. Получив какие-то деньги за работу, они купили себе телефоны и видеокамеры. Они писали маленькие сценарии и снимали маленькие фильмы. А потом один мальчик подходил ко мне и давал советы, как лучше снять ту или иную сцену.
Татьяна Настина |
Режиссер самого раскрученного фильма этого года Игорь Зайцев лично представил зрителям премьеру в кинотеатре «Победа» и ответил на вопросы журналистов.