Виктор Пелевин. t. М.: ЭКСМО, 2009
У Виктора Пелевина в современной литературе — странное положение: с одной стороны, он практически безусловный «писатель №1» — или, хорошо, «беллетрист №1», — но первенство это оспаривать, кроме разве что Сорокина, некому. И то сказать, выход очередной книги Сорокина, в общем, не сопровождается обычно таким ажиотажем, и что-то я не припомню, чтобы текст «Сахарного Кремля» утекал в сеть до начала продаж, как это случилось с Empire V (намеренно или случайно — другой вопрос).
С другой стороны, всё, что В. П. написал после «Generation "П"» — как-то никуда не помещается, ни у критиков, ни у читателя: и «Шлем ужаса», и «ДПП NN», и «Священная книга оборотня», и упомянутый Empire V, и, уж конечно, «П5» — всё это не книги, а какие-то угловатые артефакты, которые ни в какие пазы никакой конструкции не встают. Проигнорировать моление о нефти перед черепом коровы, пространство Фридмана или историю про богомолов тоже оказывается невозможно: отдельные фрагменты так точны и производят такое сильное впечатление, что не теряются даже в довольно неряшливом массиве текстов уходящего десятилетия. Проблемы у читателей и критиков в данном случае одни и те же: книги Пелевина исправно издаются (не только в России) и раскупаются, но читатель, будь то профессиональный или «широкий», остается в некотором недоумении: а что это вообще было? Ну и начинается: Пелевин исписался, Пелевин продался, Пелевин повторяется, Пелевину больше нечего сказать. Выход каждой новой книги, между тем, все равно становится событием.
«t» обращен даже не к последнему роману В. П., который критики числят по ведомству «литературы» — т.е. не к «Generation "П"», а к «Чапаеву и Пустоте», Пелевин смотрит не в начало десятилетия, а в 1996 год. Собственно, отчасти «t» — приквел «Чапаева»: не только потому, что граф привиделся Пустоте тринадцать лет назад пересекающим Стикс, не только потому, что мы отчасти выясняем, откуда взялся сам Чапаев (и Анка), — это, конечно, важно, но не слишком. Важнее, что Пелевин в чисто формальном смысле возвращается назад: к последовательному нарративу, к романной форме, к отказу от жанровых экспериментов и, в общем, даже умеряет свою страсть к заполнению текста дурными каламбурами. Не сказать, чтобы это был такой уж удачный comeback: во всех смыслах пространство «t» оказывается более разреженным, и тот, по выражению одного критика из девяностых, «гул языка, от которого закладывает в ушах», почти не слышен. Однако в целом возникает отчетливое ощущение, что критики ругаются уж как-то так, по привычке.
Пересказывать содержание книги мы тут не будем, все равно ее все прочли или прочтут, нет смысла. Пелевин играет в довольно простую, незатейливую игру, выбирая текст, книгу в качестве метафоры устройства мира. По ходу романа метафора усложняется: если изначально в нее включен только герой и бригада авторов, то к концу появляется и читатель. Тексты тоже умножаются, причем не только в рамках одного «проекта», во второй книге появляется «шутер» с Достоевским, также интерпретированный в качестве нарратива . В конце, разумеется, выясняется, что «ничего нет»: ghost writers ли пишут о графе (ghost практически в буквальном смысле), граф ли об Ариэле, Пелевин ли о Владимире Соловьеве и всех вышеупомянутых — на самом деле ничего не существует, мир — это сверкающее ожерелье, в котором каждый камень сверкает только потому, что отражает сияние других. Читать это все по десятому, не то по сотому (Пелевин — не единственный приверженец буддизма в мировой литературе) разу вообще-то должно быть уже зубодробительно скучно, всё, всё мы поняли про пустотность дхармы и покров Майи. В. П., однако, упорствует: поняли-то вы, поняли, но сатори не достигли, продолжайте трудиться. Возникает ощущение, что сам он не воспринимает свои занятия как сугубо литературные, — в «t» столько философствования, что книга оказывается написанной из позиции чуть ли не вероучителя. Как и положено в выбранном учении, истины излагаются в виде джатак, анекдотов, притч.
К новому роману Пелевина в текущем литературном сезоне есть удивительная рифма. Это «Каменный мост». Главный герой Терехова и вся его следственная команда снимают с капустного кочана истории Уманских один лист за другим, точно зная, что в середине должна оказаться История с большой буквы, кочерыжка, — но лист следует за листом, одна неправда покрывает другую, толкования отражаются друг в друге, — а в конце обнаруживается, что сердцевины нет, то есть в сердцевине — пустота. Оказывается, что История с большой буквы и есть нагромождение интерпретаций, денотата не существует, кочерыжки у этого сферического палимпсеста нет. В этом смысле и ненависть-отвращение героя Терехова ко всему живому — первая ступень отречения от тварного мира (недаром слово «тварь» повторяется в тексте так часто). Еще пара сотен перерождений — и он, герой, станет писателем В. П., автором романа «t», знающим, что и смерти, вытесняющей с последних страниц «Каменного моста» все, что там еще оставалось, — ее тоже не существует.
И тут мы снова возвращаемся к вопросу о месте В. П. в нынешней русской литературе — рассматриваемой в качестве социокультурного, а не только художественного феномена. Это место шута, которому, в общем, все можно. Ну представьте себе, что кто-то сегодня говорит то же, что Пелевин: космический смысл существования России заключается в переработке солнечной энергии в народное горе. Голову, конечно, не отрубят, и в Алексеевский равелин не запрут, но уж истерика на две тысячи комментариев в блоге какого-нибудь русофобоеда обеспечена. В «t» (как, впрочем, и в более ранних книгах) вообще ничего святого. Тут тебе и двухголовый старец Федор Кузьмич, и Оптина пустынь (соловьев), и Достоевский. И русская идентичность, и христианство — они не то чтобы подвергаются осмеянию, но препарируются (деконструируются) безо всякого пиетета. О «чекистах», «либеральной башне» и прочих приметах текущего времени вообще речи нет: актуальные смысловые конструкты Пелевин пинает походя, не удостаивая их особым вниманием. Никому нельзя (см. попытки тащить на цугундер В. Ерофеева) — а ему можно. Это и называется «шут», или, если угодно, трикстер. Возможно, дело в том, что Пелевин деконструирует все, то есть не видит разницы между «русским» и «нерусским», «традиционализмом» и «либерализмом», большевиками и чернецами: сила ночи, сила дня — всё одна хуйня, как известно. Настоящего трикстера трудно ухватить, у него вроде все отовсюду торчит, но он в совершенстве владеет техникой непротивления злу насилием (искусство это в новом романе называется «незнас» — в аббревиатуру, конечно, зашито «незнание»), и как-то ото всех ускользает, оказываясь своего рода Колобком.
Из всего вышесказанного может показаться, что «t» — чуть ли не самый значительный роман Пелевина. Если говорить о значительности его чисто литературной, то это, разумеется, не так — это, конечно, не какое-нибудь «П5», но и далеко не «Чапаев и Пустота»: текст более рыхлый, менее внятный, вообще несколько расслабленный и теплохладный. Немудрено: всякий устанет твердить одно и то же, даже если все время придумывать разные анекдоты и притчи. Усталость эта ощутима во всем, начиная с синтаксиса и кончая сюжетом. Пелевин, кажется, не то чтобы перестал видеть в конце тоннеля свет, — просто взыскует уже не гигантского солнца, которое летит в переносицу со скоростью девяноста трех миллионов миль, а «двери, которая чем шире открывается, тем светлее становится вокруг». Упреки, которыми изобилуют рецензии на «t», тут, мне кажется, неуместны, — или критики думают, что рецензентов время в отличие от писателей пощадит? Навряд ли.
Древний враг человечества выходит качать права, / И вдруг с тоской понимает, что можно не начинать. / Луг превращается в землю, из которой растет трава. / Затем исчезает всякий, кто может их так назвать.
«t» — это еще и тоска.
Мартын Ганин,
www.openspace.ru |
Выход каждой новой книги Виктора Пелевина становится событием. Популярность культового автора не падает даже в кризис. Название его нового романа состоит всего из одной буквы – «t».